Ёлка деда Архипа

Архип Дрогин второй день стоял у верстака, выстругивая два бруска. Его жена, тетка Дарья, как звали ее в селе, не выдержала и спросила:

— Что это ты так стараешься, старик?

— Стало быть, нужно, мать, — нехотя буркнул Архип.

— Чего нужно? Поберег бы себя малость, Архипушка. Гляди, сляжешь, придется мне тебя в бане отпаривать.

— Баня баней, а дело делом, мать, — ответил старик. — Полезай-ка лучше на печь да спи...

Помня, как «испортился нравом» старик за время войны, тетка Дарья не стала перечить, накинула побитый молью шерстяной платок и полезла на печь.

На Смоленщине властвовали фашисты. И вот тут-то, как масло на воде, проступили характеры людей. Одни оказались жиденькими и расплывчатыми, другие, наоборот, затвердели, словно железо. Люди становились угрюмыми. Нелюб сделался им дневной свет, все жители ночью, в темноте встречались, в темноте шептались и уходили в засугробленные леса.

А там недвижно стояли скованные морозом, засыпанные снегом ели, дубы, березы, не слышно было зверя в буреломе, птицы на дереве. Лишь в непролазных чащобах курились дымки партизанских костров.

Село Погорелое не было родным Архипу Дрогину. Но он, как старый дуб, корнями врос в эти лесистые края. Четыре года назад сюда по окончании педагогического института прислали его единственного сына преподавать географию в средней школе. Нехотя подчинился Дрогин мольбам старухи и перебрался из Мордовии на Смоленщину.

Ой, какими длинными и бесконечными казались ему тут дни, бессоными были ночи! Не из-за нужды, а просто от скуки старик стал школьным сторожем. В свободное время он заходил в колхозную конюшню, учил шорному делу молодых конюхов. Дымя махорочной самокруткой, дед Архип хвастливо вспоминал, каких хороших коней он выращивал своем колхозе.

— Сам Семен Михалыч Буденный слал нам телеграммы из Кремля!

В первый же месяц Великой Отечественной войны Архип Дрогин и тетка Дарья проводили своего сына на Белорусский фронт. А уже в конце июля пришла похоронная. Черная весть ошеломила стариков. Вместе с Дрогиным горевали преподаватели школы, ученики. В школьном зале вывесели окаймленный траурной лентой портрет молодого Дрогина в шлеме танкиста. Потом дед Архип бережно перенес этот портрет в передний угол избы. А тетка Дарья разложила на столе книги по географии и тетради сына в таком порядке, как лежали они, когда их Мика, включив свет, готовился к урокам.

Всегда трезвый, Архип неожиданно для всех мертвецки напился. С растрепонной бородой и налившимеся кровью глазами, он, спотыкаясь, бродил в потемках по улице и громко проклинал тех, кто «загубил кровинушку».

— Ой, кума! — шептались соседи у ворот. — Он сельсовет ругает. Все туда кулаком грозится.

— Совсем с горя рехнулся старик. Перепутал, где свои, где чужие.

С той поры Архип Дрогин круто изминился нравом, посуровел, стал нелюдим. Лишь с учениками покойного сына был по-прежнему ласков и щедро оделял их яблоками из школьного сада.

Однажды сентябрьским безлунным вечером в Дрогинскую избу без стука поспешно вошел директор школы. Несмотря на теплую погоду, он был в зимнем кожаном пальто, меховой шапке.

Старики уже легли, в избе было душно и темно, лишь слабо светились два незанавешенных оконца.

— Спите? — негромко окликнул директор.

— Не, — сказал старик, спуская с деревянной кровати худые ноги в подштанниках. — Садитесь. Я сейчас затемню окна да лампочку засвечу.

— Не надо, — остановил его директор. — Так лучше. Вот что, Архип Никитич, и вы, тетя Даша, собирайтесь, да поскорее: у клуба грузовик ждет. Из вещей берите только самое необходимое.

— Куда это? — свесила голову с печи тетка Дарья.

— Эвакуируемся. Пока на Гжатск, а там видно будет. Может, и за Можайск подадимся. Да не задерживайтесь, а я побегу за Крутилиными, у них ведь два сына воюют, им нельзя при фашистах оставаться.

Директор уже взялся за скобу двери, как вдруг его остановил глухой голос старого сторожа:

— Мы никуда отсюда не тронемся.

— Как? Что ты сказал?

Старик не ответил. Директор вернулся от порога на середину избы.

— Ты что это, Архип Никитич, — тихо заговорил он, — соображаешь, что сказал? Ведь у вас сын командиром был. Знаешь, что гестаповцы могут с вами сделать? Тем более тебе есть куда ехать: домой, в Мордовию. Ведь еще до войны собирался. Тетя Даша, а ты чего же молчишь?

С печи послышалось всхлипывание:

— Совсем мой старик с ума решился.

— Собирайся тогда сама.

— Куда мне одной? Куда мне одной? Да и на кого я его, ирода, оставлю?

Старик, сердито посапывая, снова залез под одеяло. В избе наступила тишина, лишь тикали ходики на стене. Директор рывком поправил шапку.

— Ясно, — резко сказал он. — Не ожидал, старик, что ты таким окажешься...

И шагнул за порог, хлопнув дверью.

На другой день под вечер в село ворвались фашистские мотоциклисты.

Две недели спустя к Дрогиным зашел сосед Солита, плечистый рыжеусый колхозник с деревянной ногой. Еще в первый год по приезде на Смолегщину Дрогин гулял у него на октябринах и считался «крестным» меньшой дочки Солиты.

— Слышал, кум? — взволнованно сказал сосед. — На собрание кличут.

— Знаю. Вечор был у меня Дрын, толковал.

— Говорят, какой-то самый главный генерал приехал, что ль. Будет гутарить.

— А нам что? Хоть сам пес... — угрюмо ответил Дрогин. — Ступай, я следом приду.

Когда Архип вышел на площадь, там толпилось с полсотни мужчин и женщин. Около них суетился староста села Зюкин, тощий человек с щучьим ртом и пегой бородкой, одетый в старинный пиджак зеленого сукна. До революции Зюкин служил волостным писарем, в последнее время работал бухгалтером конторы «Заготлес». При немцах его в селе прозвали Дрыном. В этой, не совсем понятной, но явно обидной кличке люди выразили свое презрение к скользкому человечку.

Народ ахнул и зашушукался, завидя Архипа Дрогина. Старик шел в начищенных сапогах, задрав тщательно расчесанную бороду; на груди его новой сатиновой рубахи висели два Георгиевских креста, полученных без малого сорок лет назад, в годы русско-японской войны. Словно не замечая неприязненных взглядов односельчан, старик встал впереди всех возле наспех сколоченной трибуны. Трибуну кольцом окружили гитлеровские автоматчики в касках.

Вскоре подошла открытая машина, из нее важно вылез седой, но еще молодцеватый генерал в сопровождении четырех офицеров. Взобравшись на трибуну, генерал на ломаном русском языке потребовал от населения «не сопротивляться властям Третьей империи. Кто станет сотрудничать с партизанами, будет без всякой пощады повешен. Армия фюрера создает новый порядок в Европе и не потерпит бесчинств — это все должны зарубить себе на носу».

Кончив говорить, генерал подозвал Дрогина, снисходительно потрогал кончиками польцев Георгиевские кресты на его груди, спросил:

— За вьерность сарю и отшеству, да?

Архип выпрямился, словно его дернули за веревочку:

— Так точно... — и не зная, как назвать фашистского начальника, добавил: — ваша честь.

— Мольёдец! Мольёдец! — снисходительно улыбнулся генерал и поправил на голове колом стоявшую фуражку.

Четыре офицера свиты, как по команде, улыбнулись деду Архипу. Надменный генерал спустился с трибуны, и они почтительно двинулись за ним к просторному зданию школы, где помещался фашистский штаб.

А в субботу вечером капитан фон Граббе, белобрысый, костлявый, с птичьим носом, провез старика на новеньком «оппеле» через все село в школьную баню. Генерал — большой оригинал — решил попариться «русским веничком» и вызвал деда Архипа в качестве инструктора.

С этого дня на семью Дрогиных посыпались милости «новой власти». Все видели, как старик на немецких лошадях привёз из лесу трёхметровые жерди и обнёс частоколом присвоенный им школьный сад. Потом он по-хозяйски запас на зиму первосортных дров, перетащил в избу из брошенной директорской квартиры мебель.

— Что ты делаешь? — не вытерпела тетка Дарья. — Зачем нам чужое добро? Ты бы послушал, старик, что о тебе в селе говорят.

— Не твое дело, — отрезал дед.

Старуха вздохнула и пригорюнилась.

Зима выдалась лютая: лес, избы, сараи завалил снег. Морозы начались рано, лед на речке достигал метра толщины.

В середине декабря со стороны Москвы через село потянулись разбитые фашистские части. Немцы стали еще злее и повесили перед клубом трех колхозников, обвинивших их в связях с партизанами.

Школа не работала.

Многие семьи глухими, тайными тропами пробрались на восток — под защиту родной власти. Наиболее смелые мужчины добывали себе винтовки, даже пулеметы; иные вешали за спину дробовчики и ночью уходили в лес. А в селе заговорили, что Красная Армия наступает по всему фронту и гитлеровцам приходится солоно.

Как-то студеным вечером в сторожку зашел Максим Солита. Его полушубок занесло снегом, усы обледенели. Не здороваясь, он отряхнул от снега шапку, сунул руку за пазуху, достал сверточек и положил на стол.

— Вот тут шило, — сказал он, — и вар. Брал я у вас по весне. А баба моя передает катушку черных ниток.

Тетка Дарья обрадовалась — за последнее время гости стали редкостью в их избе.

— Садись Андреич, — засуетилась она, обмахнув фартуком табуретку. — Раздевайся. Как там крестница растет? Чего ты вдруг принес шило, нитки? Может, они вам самим надобны?

— Нет уж, — неохотно ответил Солита, — должны были, вот и отдаем.

Похоже, что Солита ни в чем не хотел чувствовать себя в долгу перед Дрогиными. Он по-прежнему не садился, даже не расстегнул крючки полушубка.

— Рассчитаться пришел? — криво усмехнулся дед Архип.

— Почуял? — недобро спросил его Солита. — Вот что, куманек, я живу в России и привык есть свой хлеб. А тебе, вижу, немецкий стал сладок?

— Мне всякий впрок идет, — не сразу ответил дед Архип. — А хлебушек, что я жую, бог весть откуда взят. По нюху не узнаешь, где он, кормилец, рос. Может, и у нас.

— Я свой кусок честно заработал, — дрожащим голосом проговорил Солита, и шагнул вперед. — Я его на колхозной пашне потом полил. А подачки из чужих рук, да еще рук вражеских, не возьму.

Дрогин засопел и отвернулся.

— Рыло воротишь? — еще ближе подступил Солита, и сжал кулаки. — Чем тебе не угодила смоленская земля? Или худо мы тебя приняли? Не хватало чего? Сын твой отменный был учитель — все детишки по географии старались. А ты не достоин и отцом его называться...

Тетка Дарья без надобности перебирала поленья у печки. Следуя старинной мордовской привычке, она не вмешивалась в разговор мужчин, но чувствовалось, что старуха всецело на стороне Солиты. А тот запальчиво продолжал:

— На краю могилы завертел хвостом, как пес? Позавидовал Дрыну, в старосты захотел? Гляди, дождешься. Придут люди из лесу, они не посмотрят, что у тебя сын храбрым командиром был. Дождешься, говорю.

— Может, ты пойдешь партизанам доказывать? — с каким-то даже любопытством спросил дед Архип.

— Это мое дело.

— Нужен ты им... хромой.

— Пускай нога у меня деревянная, зато руки целые. Понял? И глаз верный — промаху не даст. Э, да что с тобой толковать, не кум ты мне теперь!

Не прощаясь, Солита повернулся, толкнул плечом дверь. Облако морозного пара ворвалось в избу и растаяло.

После ухода соседа дед Архип некоторое время сидел молча, глядя на портрет сына в траурной рамке, затем тяжело вздохнул, взял два деревянных бруска. Узловатые руки его дрожали. На переносице, между седыми лохматыми бровями залегла упрямая складка. Старик с размаху стал бить молотком по долоту, выковыривая стружку. Иногда он останавливался, тщательно и придирчиво измерял бруски щепочкой, подолгу на ними задумывался.

... Утром в сочельник кто-то силой забарабанил в дверь.

— Архипушка, вроде кого-то бог несет к нам? — с печки спросила старуха.

— Ветер небось, — сказал Архип, надевая подшитые валенки. — Кому-бы в такую рань? Вишь, опять метет.

— Ой, не ветер! Злого или доброго, но кого-то несет к нам, — теперь уже убежденно проговорила тетка Дарья и тоже слезла на пол.

Старик прислушался. Резкие удары в дверь повторились. Архип торопливо вышел в сени. И открыл засов.

В избу вошел костлявый белобрысый капитан фон Граббе с покрасневшим от мороза носом, в русском крытом сукном полушубке, но в своих немецких легких сапогах. Староста Зюкин, по уличной кличке Дрын, внес вслед за ним небольшой аккуратный ящичек. Пегая бородка старосты заиндевела, тонкие губы посинели.

— Как наш дела идет? — еще с порога спросил фон Граббе.

— Ой, у нас еще не прибрано, — ответила за мужа тетка Дарья.

Встав за спиной офицера, староста Дрын наспех причесал гребешком остатки взъерошенных волос. Потом блестя лысиной прошел по избе, пытливо осматривая все уголки. Увидев обтесанные стариком бруски, он схватил их и сложил крестом.

— Не лезь, куда не просят. — Архип с размаху вырвал у старосты свои поделки и сунул их под стол. — Садись, господин капитан Грабин, а что касается моей работы, то «дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток».

— Щё сказал ты? Щё?

Перед офицером мигом вырос староста.

— Архип Дрогин сказал, ваше благородие, что он все сделает в срок.

— Замольчать! Бес твой, дурак, голова разперусь. — Обращаясь к Дрогину, капитан язвительно заметил: — Ми знаем русский свисток, очень карашо знаем.

— Что вы, господин Грабин? — спокойно возразил дед Архип. — Зря в сердце вошли. В старину наши детишки, бывало, в школе эдакие стишки выучивали...

Офицер и староста покинули избу. Тетка Дарья вытащила из-под стола один брусок и, задыхаясь, шепотом спросила у мужа:

— Ты перед кем это выслуживаешься, Архип? Кому продал свою душу и за сколько?

— Ты, мать, не расстраивайся, не лезь не в свои дела...

— А чьи же это дела? На карачках стал ползать перед гитлерами, а я все молчи?Хватит. Я тоже человек. Прав был кум Максим — сельчане на тебя, как на волка, смотрят. Никто не хочет у тебя кусок вара одолжить. Мне с тобой за одним столом совестно сидеть...

— Люди мне не указ. Поняла, старая? Вот. И больше не толкуй!

— Фашисты безвинных убивают, вешают, — вся трясясь, продолжала тетка Дарья, — жгут дома, а ты им елку мастеришь, веселье устраиваешь! Хлеб последний забирают, вывозят, молодых парней, девок, как скотину, в телячьих вагонах гонят в Германию на каторгу, а ты им служишь? Сама мать сырая земля не примет тебя! Ворон не крикнет над твоей могилой. Нет, отрекусь от тебя, иуда, отрекусь. Господи, помилуй меня, грешную. Отрекусь!

Старуха тяжело, с трудом, залезла на печь, затихла. Дед Архип слушал ее бледный как полотно; крупный пот выступил у него на лбу. Он хотел что-то ответить жене, но только нахмурил брови.

Утром тетка Дарья занемогла и не слезла с печки. Дрогин чуть свет истопил голландку, вскипятил в чугуне горячую воду, заварил чай из душистых трав, собранных летом старухой, и в кружке подал ей.

— Зачем хворь на себя нагоняешь? — виновато сказал он жене. — На, выпей, авось и полегчает.

Сегодня, в день праздника и при больной старухе, Архип не начинал в избе своей работы. Он вынес бруски в чуланчик и там их окончательно приладил крест-накрест. К обеду старуха спустилась с печки, стала накрывать на стол.

— Я вижу, тебе лучше стало, Даша. Может, к куму Максиму тебя свести? Там его баба за тобой приглядит.

Тётка Дарья заплакала, накинула на себя старенькую шаль.

— Кому мы нужны теперь? Нас и собака в будку не пустит.

— Ну хочешь, свезу тебя к фельдшеру на станцию?

Тетка Дарья не ответила.

В сумерки дед Архип куда-то ходил, вернулся взволнованный. Молча поцеловал старуху, одел праздничную одежду и отправился в школу подгонять крестовину к елке. Елку установили в большом зале, который немцы освободили от штабных столов и шкафов.

Дед Архип отказался от помощи солдат, и стал наряжать ёлку «по-русски». Сам генерал разрешил ему это. Золотую канитель, серебряные шары, бусы и другие украшения дед принес в двух больших картонках. Он в свое время припрятал и это школьное имущество. Немецким офицерам нравилась услужливость старика, и они ему не мешали. Особенно старательно Архип развешивал между игрушками свечи. Он их расположил снизу ёлки и до самой макушки. Два раза дед дополнительно выпрашивал в штабе «стеаринки», как он называл свечи.

К девяти часам вечера ёлка была готова. Доложили капитану фон Граббе, и он сказал, что придет поднять праздничный тост, поздравить господ офицеров, доблестных солдат и «верных представителей русского народа».

Дед Архип волновался.

Солдаты в серых гимнастерках внесли канцелярские и школьные столики, установили их вдоль стен просторного зала, покрыли скатертями. Появились бутылки всех сортов, тарелки с закусками, консервы, разных размеров рюмки.

Архип, взобравшись на парту, дрожащими руками зажег свечи на ёлке.

Через несколько минут в зал со смехом ввалились офицеры, солдаты. Они оживленно переговаривались, медленно ходили вокруг разукрашенной ёлки. Затем в дверях появились «представители русского народа»: лысый староста и бывший продавец сельпо, теперь открывший собственную лавочку...

Когда стенные часы пробили половину двенадцатого, в зал гусиной походкой вошел длиннолицый, костлявый капитан, гладко выбритый, надменный. Все стали рассаживаться. Забулькала водка, разливаемая по рюмкам и стопкам. Солдаты торопливо хватали соленые помидоры, огурцы.

Дед Архип примостился возле старосты. Лицо его было бледно, он даже забыл положить себе закуску.

С рюмкой в руке поднялся капитан. Он несколько торопился сказать речь и уйти, чтобы встретить праздник у себя на квартире вместе со старшими офицерами.

Все встали. Наступила тишина. Слышно было только, как потрескивают свечи на ёлке.

— Господа, — заговорил капитан по-немецки, — этот праздник мы встречаем далеко от отечества. Но территория, на которой мы находимся, тоже принадлежит Великой Германии, непобедимому фюреру. В будущем тысяча девятьсот сорок втором году мы вступим в покоренную Москву и двинемся до Уральского хребта...

Все зааплодировали.

— Господа, — напыщенно продолжал капитан, — огонь и меч нужны только там, на линии огня. Здесь, в тылу, нужен пряник, и тогда, смею вас заверить, славянский крестьянин, испокон веков известный своим миролюбием, опустится на колени перед расой гордых арийцев, которые установят новый порядок и в России и во всем мире... Старый зольдат Аркип! — обратился капитан по-русски к старику. — Шё ты пожелаешь моей Великой империи в этот радостный день?

Порывистый ветер шумел под окнами сельской школы, в окна стучали крупные хлопья снега.

Дед Архип медленно поднялся с рюмкой в руке, еще раз посмотрел на нижнюю свечку, которая уже кончалась, а поэтому стала гореть ярче. Игрушки над ней переливались разноцветными огоньками.

— Был бы я молодой, я бы с вами разговаривал, как и мой сын, винтовкой. Только старость принудила меня остаться тут, под вашим сапогом. Но чего я пожелаю вам, вы это сейчас сами узнаете.

Фон Граббе побагровел, и стал судорожно расстегивать кобуру револьвера. Солдаты, не понимавшие русского языка, смотрели с удивлением.

Дрогин резко поставил на стол рюмку, отчего в ней расплескалось вино, и выкрикнул:

— В новом году я, как весь русский народ, пожелаю вам, захватчикам нашей земли...

Докончить он не успел. Комната внезапно вспыхнула красным заревом, какая-то гиганская сила подкинула вверх нарядную ёлку. Раздался оглушительный взрыв...

* * *

Протяжно гудел зимний лес. Верхушки елей, голые ветви осин, дубов, берез качались от ветра. С хмурого облачного неба срывались редкие снежинки, падали на сугробы, на вооруженных бородатых людей, собравшихся в глухой, непроходимой чаще у двух землянок.

В кругу партизан стояла бабка Дарья и колченогий Максим Солита с дробовиком на плече. Он рассказывал, размахивая левой рукой:

— Взрыв был такой, что все село проснулось. Школа горела как стог сена, никто из гитлеровцев не спасся. Вот так-то геройски погиб Архип Дрогин. Жене и то не признался, какой гостинец готовил захватчикам. Мы его, грешным делом, предателем посчитали, а он, оказывается, не забыл фашистам смерти сына. И только в день взрыва маленько открылся мне. «Спаси, — говорит, — старуху. А то ее гестапы запытают». Я его спрашиваю: «Что задумал?» А он: «Опосля ёлки сам узнаешь... Мебель директора у меня вся в сохранности, шкаф ему починил — вернутся, отдашь. И сад школьный сберег от немецкой порубки, пускай детишки едят яблоки на здоровье». Кремень человек, слава ему вечная.

Партизаны сняли шапки... Несколько минут отряд хранил торжественное молчание...

Ёлка деда Архипа, рассказ. Автор: Ларионов С. С.; перевод с мокшанского на русский: Авдеев В. Книга: Ёлка деда Архипа: Рассказ. Перевод с мордов.-мокша. 1985.